Зима приближалась неумолимо. Её дыхание, ещё такое далёкое, но довольно ощутимое проявлялось во всём - в хмурых свинцовых тучах, грозно выплывавших из-за горизонта, и уныло парящих над серой мостовой; в пронизывающем насквозь холодном ветре, который уже можно было называть "ледяным";в голых, беззащитных стволах деревьев воздевших в небо свои ветви, будто моля кого-то о помощи; в торопливой поступи случайных прохожих, спешивших поскорее вбежать в свою, по-домашнему уютную квартиру и доверчиво пасть в её теплые, мягкие ладони. У него не было дома. Рваная и грязная одежонка слабо спасала от пронизывающих порывов свирепого северного ветра, равно как и прохудившиеся башмаки, найденые на мусорке, уже не служили преградой для ледяной, режущей ноги стылой воды, бесстрастным зеркалом отражавшей всё, что её касалось и как-то приглушённо всхипывающей, нелепыми звуками фантасмагоричного динамика, когда её поверхность нарушал чей-то шаг. Шапка была вполне целой, но ввиду своей дешевизны, абсолютно не представляла из себя какой-либо ценности в холодное время года. Хорошо, что отопление в домах уже включили и теперь, можно было греться возле длинных и толстых, словно огромные металлические макаронины, труб, сплетавших свой замысловатый узор в бесконечных лабиринтах подвалов. Утренний поход к мусорным бакам оказался на редкость удачным - он отыскал раслезшуюся, но довольно сносную для употребления меховую шапку, засаленый и пропаленый утюгом длинный клетчатый шарф и кое-что из съестного. Но сейчас, на пороге зимы, гораздо большую радость принесла находка именно тёплых вещей, а не деликатесных объедков, польза от которых была весьма сомнительной. Доплетясь до знакомого дома, он, оглядевшись по сторонам, нырнул в подвал, даровавший ему прибежище и тепло вот уже несколько долгих лет. Пахнуло сыростью, плесенью, псиной. Собаки - верные спутники БОМЖей, зачастую были и их злейшими врагами. Согревая зимой теплом своих тел, они тем не менее были и рассадником лишая, ходячими домами для тысяч блох, которые не щадили как собачье, так и человеческое тело. Потому, он старался довольствоваться теплом труб, равнозначно греющих и счастливых обладателей собственных квартир и их менее удачливых соседей, обитающих в основании здания. Развернув целофановый пакет с изображением верблюда, он вытряс на доску, заменяющую стол, и, даже, застеленную жирной промасленой газетой, сегодняшюю добычу. Пять или шесть заветренных чёрствых кусков хлеба (с плесенью не брал - опасно), несколько недоеденных варёных картофелин, куриный окорок, который поленились обгрызть до конца, сыр, начавший портиться, но ещё вполне годный в пищу, пару раздавленых яблок, почти что превратившихся в пюре. На выступе в стене, с прошлого раза, стояла банка из-под шпрот, в которой ещё оставалось ароматное, пахучее, дразнящее желудок масло. Присовокупив её к добытому только что, он начал есть. Это сложно было назвать завтраком, хотя всё происходило утром. Ведь мусоровоз скоро опустошит баки, и, надеятся на то, что они скоро наполнятся, не приходилось. Потому приём пищи зачастую бывал один, на протяжении всего дня, а если утром, доводилось набрать вдоволь еды, то можно было есть и до вечера, чуть ли не безостановочно, компенсируя недоедание предыдущих дней. Неспешно, старческими, чёрными от въевшийся грязи пальцами, он брал еду и отправлял её в свой беззубый, обрамлённый потрескавшимися губами рот. Медленно пережёвывал, словно выжимая все, дающие силы, элементы из отбросов. Спал он долго. Старческий организм постоянно требовал отдыха, не в силах жить по жестоким правилам, заданным ему. Подогнув ноги под себя, сжавшись в тугой комочек, он сладостно впитывал тепло труб. Шорох пробегающих крыс, мелодичный перелив воды, что звучал прямо под его головой - всё это было привычными звуками, суровой колыбельной беспощадного мира. Утро было уже по настоящему зимним. Руки, копошившиеся в мусорном баке в поисках еды и тёплых вещей, замерзали и их приходилось периодически греть сбивчивым дыханием, вырывавшимся струйкой пара из посиневших губ. Углубившись в недра бака, он не заметил, как в нескольких метрах позади остановился милицейский УАЗ, из которого вышли двое высоких плотных мужчин в серой форме. Кривясь, явно брезгуя прикасаться к БОМЖу руками, один из милиционеров пнул его ногой под зад - Эй, вылазь! Отделение было тёплым и светлым. Грузный мужчина, окружённый телефонами, бумагами, протоколами, папками с делами, задавал вопросы, бегло чиркая на белом листе, словно выписывая заново судьбу грязного оборванца. Бесшабашная молодость, первая любовь, тяжесть предательской измены, развод, на котором он отдал всё своё имущество бывшей жене с её новым ухажёром. Всё проплыло перед глазами, чёрными, острыми буквами пало на холодную, будто зимняя, заснеженная мостовая бумагу. И вот он снова на улице. Государству не по карману держать при себе и кормить задарма сотни таких нахлебников как он. Город, бывший когда-то его близким другом, теперь изменился до неузнаваемости. Яркие, кричащие неоновые вывески приглашали, звали, тянули куда-то. Роскошные магазины сверкали своими холодными стеклянными витринами, за которыми был совершенно иной, роскошный мир. Мир, в который у него не было допуска. Высокие, серые здания нависали над головой, давя своей мощью, угнетая своей всесильностью. Прохожие оборочивались, глядели на него со снисходительной ухмылкой, богато одетые дамы с брезгливостью отворачивались, простые трудяги опускали глаза, даже боясь допустить в свою голову мысль, что их, возможно, может ждать такое же будущее. Знакомый, двор встретил его враждебно. Собаки пустились в лай, словно запах отделения милиции въелся в его одежду и смердел хуже любой помойки. Баки были полупусты и лишь на дне, виднелось кое-что, на первый взгляд, определённо не представляющее для него никакого интереса. Самое неприятное, что он обнаружил - решётка из толстых стальных прутьев, приваренная в его отсутствие, перед входом в подвал, преграждающая путь к ночлегу и теплу. Дорога туда теперь заказана навсегда. Подъезды давно закрывались на кодовые замки, встроенные в тяжёлые металлические двери. Когда-то, помнится, он прошмышнул в щель, вслед за ребёнком, возвращавшимся со школы. Возможно, стоит попытаться снова. Во всяком случае, будет шанс переночевать. Ждать пришлось недолго. Женщина с коляской, набрав необходимую коомбинацию вошла в подъезд. Придержав дверь, он ринулся следом. Молодая мамаша взвизгнула и, ускорив шаг, направилась к лифту. Он же, найдя батарею, прислонился к ней, блаженно отогревая озябшее тело. Глаза его уже начали слипаться, когда его разбудил грубый мужской голос - А ну, поднимайся! Ходят тут, гадят! Он пытался объяснить, что ему только бы поспать, погреться, но сильные руки подняли его за шиворот, да так, что старая, облезлая дермантиновая куртка затрещала. Ноги волоклись по ступенькам, затем дверь, удерживающая драгоценное тепло распахнулась в холодный поздний вечер. Он упал на заиндевевший, покрытый первым снегом асфальт, разбив себе ладонь и сбив колено. Ночь опустилась на город. Он сидел на люке и пытался согреться скудным теплом, паром поднимающимся из внутренностей теплотрассы. Сплошной пеленой падал снег, но место, где находился люк, находилось под сенью огромного каштана, принимавшим всех белых мух на свои, широко распростёртые ветви. Все лужи вымерзли ещё прошлой ночью, коченели руки, пальцы на ногах, спина - мороз усиливался. Сквозь снежную занавесь он глядел на дом. Высотка жила своей жизнью - в окнах мелькали люди, на кухнях готовили ужин, свет зажигался в одних окнах, и выключался в других. В тёплых, уютных квартирах люди веселились, ели, смотрели телевизор, купались в ванных комнатах, спали в мягких постелях, отмечали дни рождения; дети играли в игры, влюблённые с нежностью ласкали друг друга, старики с умилением вязали махровые носки. Там было тепло и уютно... Он ощущал, что уши промерзают, и, надвинув поплотнее шапку, найденую им на днях, задрожал мелкой дрожью. Ног он уже не чувствовал. Где-то, визжа сиреной, промчалась то ли милиция, то ли скорая помощь, на краю двора послышалась чья-то пьяная ругань, звон битого стекла. Чуть позже все звуки затихли и наступила тишина. Усилился ветер, пробирающий до старых, немощных костей, пронизывающий, настолько легко, будто никакой одежды на бродяге не было и вовсе. Фонари давно погасли и двор освещали лишь несколько светящихся окон, да едва-едва пробивающийся сквозь белую пелену серпик луны. Подошла дворовая собака, долго крутилась, а затем улеглась в ногах. Теплее не стало, но спустя какое-то время вернулось ощущение, что ноги всё-таки ещё есть, с трудом, но шевелятся пальцы... Снег летел почти что горизонтально - настолько сильно ветер гнал его из одной неведомой страны в другую, роняя на город, но, не жалея потерянного, снова и снова подталкивая будто мешок с прорехой из которой всё сыпет и сыпет. Остатки зубов выстукивали постоянную дробь, которой мог бы гордится хороший барабанщик, руки судорожно дрожали, будто бились в припадке падучей. Сам он, сгорбившись, прижав конечности поближе к телу, а само тело к люку и рыжей, скрутившийся калачиком собаке, в надежде, разогреть в груди ту маленькую искорку тепла, что есть где-то там в глубине... Но тепла не было. Медленно, мучительно, текли минуты, складываясь в пятиминутия, пятнадцатиминутия, получасы, часы. Он не замечал времени, но он был мучим им, беспомощно, жестоко. Временем и холодом, медленно, сковывающим его тело. Где-то раздался далёкий собачий лай и рыжий комочек, лежавший у него в ногах, метнулся куда-то во тьму, заливисто подхватываю боевую псиную песнь. Стало совсем холодно. Снова онемели ноги, руки налились свинцовой тяжестью, голова была словно чумная, перед глазами рябило, затуманивало белым, будто молоко... Белый парок вырвался из груди, сквозь фиолетово - чёрные губы и устремился в небо. Двор просыпался медленно. Дворники готовили лопаты, спеша убрать сугробы нанесённые за ночь, люди потягивались в своих уютных кроватях, готовили горячий чай, с удивлением глядели на градусник, по ту сторону окна, удивляясь такому резкому похолоданию. Он лежал на люке, вперив свой остекленевший взор в дом напротив, в его, жёлтые окна, людей, мелькающих по ту сторону стекла, будто разделяющего жизнь и смерть. Его тело одеревенело, одежда и лицо были покрыты изморозью, а правая рука, крепко, до крови на ладони, в последней судороге сжимала нательный крестик.
